 
6-7 Января 1952. [Санаторий Барвиха]. Со вчерашнего утра незаметно подкрался к нам снег и становился все чаще, все чаще, но не крупнел. И так дошел до того, что по тихой погоде стал стеной, сыпал и сыпал, валил навалом весь день и всю ночь, и сейчас, на вторые сутки, пожалуй, еще сильнее валит. Рождество. Тихо совершенно. Лес оделся снегом и замер. Наконец-то, морозцу прибавилось пусть чуть-чуть (–6), но после слякоти куда как здорово кажется! Вошел в лес (уснувшие потоки тишины). Вскоре в засыпанном снегом лесу по свету стало понятно, что солнце невидимкою борется с серыми не просветными тучами: как будто чуть-чуть стало просвечивать и веселеть. Пусть не видно на небе огня, но все-таки чувствуешь: огонь есть за тучами, и знаешь, в какой стороне. Дальше – больше, дальше – больше, и уже белые деревья стоят осиянные, а сияния солнечного на небе еще нет. Потом явно определилось где, в каком месте неба происходит борьба света и тени. А дальше на небе тучи как будто испугались этой борьбы и стали разбегаться, открывая синее небо. И через какое-то время солнце как будто поняло, что не стоит бороться с этими упрямыми тучами и просто вышло на синее. Вот тогда и зажглось в лесу Рождество, какое видел я Рождество!
Михаил Пришвин
В холодную пору в местности, привычной
скорее к жаре, чем к холоду, к плоской
поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным:
грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
©
Иосиф Бродский
В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы… Ставили под образа, на сено.
Почему?.. А будто — дар Христу. Ну… будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала… — гул и гул.
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… — синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, — плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних, — Рождество.
©
Иван Сергеевич Шмелёв
|
